Бегство от реальности

...Ходит по квартире. У него день рождения. Юбилей. С утра я приготовила три салата, из них один - по только что выдуманному рецепту, следовательно, очень вкусный. Картошка и рыба уже готовы, на подоконнике лежит кекс, на табуретке - бутылка фальшивого вина, изготовленного в Люберцах. Он купил. Он не умеет выбирать вино. Я тоже не очень умею, но вино от подкрашенного спирта с ароматизатором отличаю.

С самого утра какая-то странная сонливость, хотя вчера легла рано. В последнее время такое бывает часто. Это не желание спать как таковое: просто сонливость. На ногах стоять не хочется, трудно даже сидеть прямо; хочется лечь, свернуться клубочком и лежать с закрытыми глазами. А больше не хочется ничего: какое-то равнодушие ко всему окружающему. Но я поборола это равнодушие и приготовила ему праздничный обед. Скоро придут гости. Не чужие - родственники. Но это тоже как-то неприятно. Почему-то не могу в последнее время находиться рядом с людьми. Когда мне приходится долгое время проводить с кем-то - я стремлюсь сбежать, воспользовавшись любым благовидным предлогом. Мне стыдно за это свое нежелание общаться, я понимаю, что так не должно быть, но ничего не могу с собой поделать.

Он - в соседней комнате. Хорошо. Я его люблю, но не могу почему-то его сейчас видеть, хотя обычно к его присутствию я отношусь намного терпимее, чем к присутствию других людей. Это, наверное, из-за праздника. Ненавижу мероприятия. И повседневные, и деловые, и праздники - особенно праздники, потому что тут еще надо всем улыбаться и делать вид, что тебе хорошо. А мне и без этого праздника так тяжело на душе. День тянется невыносимо долго. Стол покрыт скатертью. На столе пока нет тарелок. Когда ждешь в гости родственников, никогда не знаешь, когда они придут: если поставишь тарелки рано, то они не придут до вечера, а когда не накроешь на стол заранее - явятся за час до назначенного срока. Вот как сейчас. В дверь позвонили.

Кажется, опять начинается. Только не это. Я не вынесу. Но если уж началось - остановить это трудно. Хотя, наверное, и возможно. Я чувствую знакомое нехорошее беспокойство. А в двери уже - знакомый неповоротливый силуэт. Я люблю, я и его на самом деле люблю, но я не могу его сейчас видеть. Но он уже пришел, и ничего с этим не поделаешь. Надо сделать вид, что я рада ему, иначе он расстроится. А я не хочу его расстраивать. Вот опять перед глазами замелькали какие-то мушки, голова закружилась, и стало трудно стоять. Он меня любит, он тревожится: "Ты заболела?". Я мотаю головой, сама не поняв, что значит мой жест. Он сует мне в ладонь смятые купюры, тайком, как всегда: так он заботится обо мне, урывая крохи от своей небольшой пенсии. Я люблю его, но я вижу огромную волосатую лапу и грязные мятые бумажки с разноцветными разводами, они зловеще шуршат. Мне становится дурно, я в панике убегаю в соседнюю комнату. Он пытается меня удержать, но я вырываюсь и захлопываю за собой дверь.

Хорошо, что на двери есть замок. Теперь никто не попадет сюда. Я смогу отсидеться здесь какое-то время. Они будут там вдвоем. Ну да, они не знают, о чем им говорить, у одного из них юбилей, а другой ехал сюда по слякотной улице, несмотря на свой весьма преклонный возраст. Но я не могу там быть. Я знаю, что мне должно быть совестно за свое невежливое поведение, но я сейчас упаду в обморок. Ноги подкашиваются, словно ватные. Трудно и держаться за стену: руки тоже не слушаются. Я не могу стоять, даже сидеть не могу. Только лежать - на узком и жестком кресле-кровати, не сняв шлепанцы, скрючившись поверх незаправленной постели.

Ходят. Они там ходят. О чем-то вполголоса разговаривают. Я не слышу слов, голоса сливаются в какой-то гул. Они оба не умеют говорить громко, и это хорошо. По крайней мере это хорошо. Перед глазами все плывет, какой-то туман, и мелькают искорки, как только откроешь глаза. Поэтому лучше не открывать. Хорошо бы и уши заткнуть, потому что в них какой-то звон. Закрыть глаза и просто лежать.

Ходят. Надо посмотреть на часы. Неужели прошло только пять минут? Как невыносимо тянется время. Еще через полчаса все соберутся, и тогда мое отсутствие будет не так заметно. А сейчас я знаю, что мне надо выйти. Но я не могу. Я даже приподнялась, села - и снова почувствовала, как сильно кружится у меня голова, и снова в глазах мутная пелена. Нет, вставать нельзя.

А они там все ходят. Я должна выйти к ним. Но я не хочу. Я ничего этого не хочу. Мне придется рано или поздно встать и выйти к ним, сидеть за столом, улыбаться. Потом - через день - на работу, и там улыбаться тоже, и что-то делать. Я обязана. Я так много всего обязана делать. Мне не трудно, мне не лень - я просто не могу. Я хочу убежать от всего этого. На край света, на необитаемый остров. Чтобы никто там меня не потревожил. Чтобы никто не мог встать за спиной молчаливым укором, напоминая, что я снова не делаю что-то из того, что делать обязана. Сбежать.

А может быть, просто спрятаться? Ведь спряталась же я сейчас в этой комнате. Но нет, место это ненадежное. Слишком близко окружающий мир - он тут, за дверью, за неплотно закрытыми окнами. Кричат дети, чирикают птицы, скрипят во дворе качели, бабульки о чем-то судачат. Оглушительно тикает будильник у самого уха, постепенно этот раздражающий звук как-то раздваивается, и я понимаю, что начала слышать второй будильник, который стоит у противоположной стены. На кухне недовольно бурчит холодильник, капает вода из неплотно перекрытого крана. За стеной играет музыка, за другой стеной - другая. Я слышу каждое слово песни и каждое слово другой песни, я слышу, как в соседнем подъезде соседка жарит котлеты - на сковородке нервно шипит масло. В ушах что-то шумит, я слышу частые тяжелые удары и не сразу понимаю, что это стучит мое собственное сердце. Боже мой, как же это ужасно. Звуки все усиливаются, мне становится страшно. Спрятаться. От всего этого. Забиться в уголок кресла, где темнее, скорчиться нелепым пауком, подтянув коленки к подбородку. Нет, еще дальше: забиться в узкую щель между сиденьем и спинкой, где никто уж точно не достанет. Вот так. Нет, дальше, еще дальше, глубже. Боже мой, ну почему я не могу протиснуться еще дальше, спрятаться там целиком? Мне нужно целиком влезть туда, в эту щелку. Может быть, перестать есть совсем, тогда я похудею и помещусь там? Все равно аппетита нет уже две недели. Решено. Буду сидеть тут, втискиваясь все дальше и дальше, пока не исчезну совсем в тайных глубинах коричневого кресла. Оно надежно спрячет меня, и никто меня не найдет. А пока я не могу туда поместиться - буду просто лежать.

Лежать на кресле-кровати, на боку, подогнув под себя ноги в грязных тапочках. Я просто физически ощущаю грязь на подошвах: какие-то прилипшие соринки, пыль, пятнышко майонеза с кухни: капнула на пол, когда готовила салат. Грязь. Отвратительная грязь на подошвах - поверх пододеяльника на моей постели. Мне кажется, что я слышу, как по подошвам моих тапок ползают микробы. С длинными серыми волосатыми лапами. Как глупо. Какие могут быть лапы у микробов? И тем не менее я слышу их. Но мне все равно. Я не могу заставить себя сбросить тапки. Не могу и понять своей внезапной ненависти к грязи: обычно я могу и в уличной обуви пройтись по ковру, и меня не смутит то, что потом мне придется выметать песок. Сейчас же я ощущаю каждую мельчайшую пылинку, как будто это - комок грязи, брошенный мне в лицо. Грязные подошвы вызывают у меня смертельный ужас. Но я не могу заставить себя снять тапки.

...Лежать на боку, нелепо скрючившись, в неудобной позе - но не чувствовать боли из-за неестественно вывернутых конечностей. Так можно, наверное, пролежать долго-долго. А может быть, и всю жизнь? Мне становится как-то до странного спокойно, особенно резко чувствуется контраст с паническим состоянием, в котором я находилась... когда? десять минут назад, час, целую жизнь тому назад? Время исчезло. Больше нет времени. Нет окружающего мира. Нет ни одной мысли. И меня, в сущности, тоже нет. Меня нет. Как же это хорошо - знать, что меня нет. А правда ли нет? Я прислушиваюсь к себе и с удивлением замечаю, что мое сердце больше не бьется. Во всяком случае, я не чувствую его - а еще недавно я слышала каждый удар, как будто кто-то бил глухой колотушкой в кожаный барабан. Никакого шума больше нет, даже дети за окном больше не орут и будильник умолк, словно кто-то милосердный отключил звук во всем мире. И свет стал не таким ослепительным: я даже могу приоткрыть глаза. Но смотреть ни на что не хочется, и я снова их закрываю. Ничего не хочется. Совсем ничего. Даже удивительно. Неужели это я так недавно отдала бы все на свете за то, чтобы любым способом сбежать куда-нибудь на край вселенной? Сейчас и бежать никуда не хочется, и - как я с удивлением замечаю - не хочется даже дышать. А ведь я, оказывается, уже давно не дышу. Обычно-то я задерживать дыхание не умею... Прислушиваюсь к себе с каким-то ленивым любопытством: неужели так и не захочется дышать? Сколько я могу пролежать вот так - не делая ни вдоха, ни выдоха? Минута. Две. Пытаюсь уловить непроизвольные движения грудной клетки - их нет. И не хочется. Я не испытываю никакого неудобства от того, что вот уже несколько минут не дышу. А говорят, что если не дышать, то через пару минут умрешь... Вранье. Или я уже умерла и потому и не хочу дышать? Любопытственно... А ведь хорошо, наверное, так было бы умереть: просто перестать жить, без боли, без страха. Наверное, я и правда умерла, иначе почему я больше не слышу ни звука, почему не испытываю никаких потребностей - даже в глотке небогатого кислородом воздуха? Исключительно любопытства ради пытаюсь вдохнуть - и не могу. Я не могу вдохнуть, не могу пошевелиться, не могу открыть рот и позвать на помощь. Мне внезапно становится страшно, я делаю отчаянное усилие - и с жадно вырванным у жизни глотком воздуха ко мне возвращаются прежние убивающие меня звуки. Я не могу больше находиться здесь. Делаю над собой усилие и, преодолевая головокружение, иду на кухню.

Кухня. Деревянная блестящая поверхность стола, жесткое кожаное сиденье диванчика. Напротив - бледно-серая столешница, уставленная посудой. Я так и не убрала за собой после того, как приготовила салаты. Падаю на сиденье и подпираю голову рукой. Локоть - на столе, я чувствую жесткую неласковую поверхность покрытого лаком дерева. Другой локоть упал вниз, запястье опирается на край столешницы: немного больно, но нет сил передвинуть руку. Перед глазами - яркие мушки, я не могу заставить себя приподнять веки. Но надо.

Я смотрю на стол. На краю стола - моя рука. Она очень маленькая, как будто уменьшилась раза в три или удалена на пару метров, и почему-то светится. Свечение достаточно заметное, ярко-белое, с легким зеленоватым оттенком. Смотрю на другие предметы. Светится только моя кружка, а вот надпись на ней стала почему-то угольно-черной, режет глаза. Потом свечение пропадает, кружка становится плоской, словно на стол поставили вырезанную из толстого картона картинку на подставке. Зато начинает светиться чайник. Тарелка, стоящая на столе, почему-то искривлена, как будто была слеплена вручную неумелым ребенком. Искривлена и ручка вилки, которая опирается зубцами на край этой тарелки. Я смотрю на ручку вилки - она прямо на моих глазах начинает прогибаться, плавиться. Раньше я испугалась бы, подошла взглянуть. Но я не волнуюсь. Я знаю, что такого быть не может, что это просто какой-то глюк. Вот-вот, и зубцами шевелить не надо, все равно я тебе не поверю, ты не живая, ты - обычная вилка. Сейчас я встану и брошу тебя в раковину, там и шевели сколько угодно, там тебя никто не увидит. Нечего тут устраивать показательные выступления. Вот стакан - стоит себе мирно, никого не трогает, только раздулся, как бочонок. А ты опять шевелишься, пытаешься дотянуться зубцами до куска рыбы, который лежит на дне тарелки. Сейчас я тебя накажу... Но сил встать нет, снова кружится голова, и перед глазами - отвратительные мушки. Я закрываю глаза и роняю голову на стол, даже не успев подложить руки. Лоб ударяется о деревянную столешницу. Немного больно, но мне уже все равно. Равнодушие притупляет ощущения. Я лежу, не чувствуя больше ничего, мир вокруг начинает куда-то отступать, я проваливаюсь в долгожданное небытие.

© Инга Кесс (Эльшани)